Лев красавин. Карсавин Л.П

Лев Платонович Карсавин (1882-1952) - историк религиозной мысли Средневековья, религиозный мыслитель, разрабатывающий, как и его предшественники, русский вариант философии всеединства. Он родился в семье замечательного артиста балета Платона Карсавина (1854-1922). Знаменитая русская балерина Тамара Карсавина (1885-1978) была сестрой историка и философа. Мать Льва Карсавина - Анна Иосифовна была дочерью двоюродного брата А. С. Хомякова и до замужества носила эту же фамилию. (Впоследствии Л. Карсавин напишет большое предисловие к переизданию произведения своего дальнего родственника - философа-славянофила «О церкви», поддерживая хомяковскую традицию свободного философского богословия.) В жизни и трудах Карсавина как бы слились воедино художественный артистизм отца и религиозно-духовные хомя- ковские традиции, которые культивировала мать. Способный к тончайшим логическим рассуждениям в духе схоластики Карсавин в то lt; же время был поэтической натурой: он писал стихи, не чуждался литературных мистификаций, написал лирико-философский трактат о любви («Noctes Petropolitanae», 1922) и «Поэму о смерти» (1931).
Жизненный путь Карсавина преломился через сложные перипетии судеб первой половины XX столетия. В 1901-1906 гг. он учится на историко-филологическом факультете Петербургского университета, специализируясь на изучении религиозных движений Италии и Франции позднего Средневековья. В 1910-1912 гг. историк получил возможность работать в архивах и библиотеках Франции и Италии. В 1912 г. выходит его магистерская диссертация «Очерки религиозной жизни Италии XII-XIII веков», а в 1915 г. - докторская диссертация «Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках, преимущественно в Италии», которую он защитил в марте 1916 г. Исторические труды Карсавина носят культурологический характер, воссоздавая в определенной духовной целостности изучаемую эпоху.
С 1913 г. Карсавин преподает исторические дисциплины в Петербургском университете, на Высших женских курсах и других учреждениях. После революции он продолжает учебно-лекторскую деятельность в университете, активно занимается литературно-философской работой, пишет и издает такие философско-религиозные этюды, как «SALIGIA, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах», «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «О свободе», «О добре и зле» и др. Одновременно он читает проповеди в храмах. Неудивительно, что Карсавин в 1922 г. попадает в список антисоветски настроенных деятелей русской культуры, подлежащих высылке из страны.
С 1922 г. начинается эмигрантский период жизни и деятельности Карсавина. С 1922 по 1926 г. он живет в Берлине и пишет «Философию истории» (1923), «Джордано Бруно» (1923), «О началах» (1925), в которых определяются его философско-религиозные воззрения. С 1926 г. Карсавин переезжает в Париж и теоретически возглавляет до 1929 г. левое крыло евразийского движения. Это движение, представлявшее собой вариант русской идеи, видело своеобразие России в геополитическом и культурном положении между Европой и Азией (Евразия). Сторонники евразийства стремились к созданию идеоло- гически единого государственного образования на основе православия, уповая на возможность использования Советского государства, возникшего в ходе большевистской революции.
В 1927 г. Карсавин был приглашен в Литву в качестве руководителя кафедры всеобщей истории Каунасского университета. Овладев литовским языком, он читает курс истории европейской культуры. В 1940 г. университет перебазируется в Вильнюс. Пережив годы немецкой оккупации во время Второй мировой войны, философ в 1946 г. изгоняется из университета, а в 1949 г. его арестовывают и ссылают в Сибирь. Больной туберкулезом, он попадает в инвалидный лагерь Абезь, расположенный у Полярного круга. Во время пребывания в лагере Карсавин не прекращает свое философско-религиозное и поэтическое творчество, с благодарностью воспринимаемое солагерниками, и особенно ставшим его учеником и последователем А. А. Ванеевым (1922-1985). 20 июля 1952 г. Лев Карсавин умирает, он был похоронен в безымянной могиле. Но чтобы в будущем опознать тело русского мыслителя, лагерный патологоанатом литовец В. Шимку- нас вложил в тело Карсавина закрытый флакон, в который была вложена записка-эпитафия, написанная А. А. Ванеевым.
Карсавин занимает своеобразное место в русской религиозной философии. Он шел от истории к философии и богословию, от исторического богословия - к философии истории и философии богословия. Его метафизика всеединства находится, конечно, в русле традиций христианского платонизма, наиболее ярко в России представленной Вл. Соловьевым. Но непосредственно Карсавин не примыкает ни к Соловьеву, ни к соловьевцам (притом что современники усматривали между ним и великим русским философом внешнее сходство), апеллируя к учению отцов церкви и Николаю Кузанскому.
Как историк Карсавин ставит проблему о значении оценки, оценочной деятельности в историческом познании. «Оценка в истории необходима», «момент оценки» неустраним, - отмечает он в «Философии истории». Проблема ценности и оценки широко обсуждалась в западноевропейской и русской философской мысли со второй половины XIX столетия. Потребность «переоценки всех ценностей» (Ницше), осознание важности ценностного мироотношения особенно в сфере практической деятельности и гуманитарного исторического знания подвинуло к разработке «философии ценностей», «аксиологии» (от греческого axia - ценность и logos - учение) в различ- ных ее вариантах, особенно в философии неокантианцев (Виндель- банд, Риккерт).
Карсавин также считает «возможным оправдать аксиологический момент в историографии, устранив из него всякий субъективизм и релятивизм» (ФИ, 224). Иначе говоря, он включает в историю ценностный фактор, но при этом саму ценность Карсавин, в противоположность риккертианцам, рассматривает не как субъективное «мое построение», построение «трансцендентальное», не обладающее обычным эмпирическим бытием. Да, «оценки расходятся», но «историк ошибается лишь в том случае, если отвергает ценность иных «склонностей»; признавая ее чисто «субъективной», он ошибается в том, что считает ее свойственной только ограниченному своему я, а не укорененною в Абсолютном». По убеждению Карсавина, «существо всякой оценки в Абсолютном», а «так называемая «субъективность» лишь периферия, индивидуализация оценки», ибо «и абсолютная ценность, абсолютный критерий не существует без индивидуализации». Правда, «сами-то «ценности», хотя бы и абсолютные, оцениваются. Почему-нибудь они да признаются нами «ценными» и «ценностями». Мы можем признать их ценными лишь в том случае, если сами выше их и делаем их ценными или если они, будучи выше нас, в то же время и сами мы, а потому сами в себе и в нас себя утверждают. Они - неоспоримо, абсолютно ценны потому, что являются самооценкою Абсолютного в Нем самом и во всякой Его теофании [богоявлении], т. е. и в нас» (там же, 226-227).
Автор «Философии истории», таким образом, выступает как сторонник теологической, богословской теории ценности. Сущность этой теории в начале 20-х гг. сформулировал Н. О. Лосский в подзаголовке своего аксиологического труда «Ценность и Бытие»: «Бог и Царство Божие как основа ценностей». По словам Карсавина, «Божьи законы и явятся критерием для сравнительной оценки всего относительного по качеству» (там же, 222). Абсолютное как начало, в том числе и аксиологическое, всего мира лежит в основе карсавинской метафизики всеединства. Карсавин утверждает «равноценность всех моментов развития». Притом существует центральный момент исторического развития. Это - Боговоплощение, обладающее «первоцен- ностью». Однако, по убеждению Карсавина, «его первоценность нисколько не умаляет ценности прочих моментов и, в известном смысле, оно им равноценно» (там же, 250).
Карсавин свое понимание Всеединства формулирует в следующих «метафизических тезисах». Во-первых, существует «Божество, как абсолютное совершенное Всеединство». Во-вторых, существует отлич- ное от Бога «усовершенное или обоженное (абсолютированное) твар- ное всеединство». В-третьих, «завершенное или стяженное тварное всеединство, стремящееся к усовершенности своей, как к идеалу или абсолютному заданию, и чрез него к слиянию с Богом...». В-четвертых, «незавершенное тварное всеединство, т. е. относительное много- единство, всеединство, становящееся совершенным чрез свое завершение, или момент всеединства в его ограниченности» (ФИ, 55). В трактате «О личности» (1929), образно описывая структуру мира, Карсавин отмечал, что мир «похож на пасхальное яйцо, состоящее из многих включенных друг в друга яиц, которым еще так недавно играли наши дети». Мир состоит из многих «моментов», которые он называет «качествованиями». Но эти «моменты», или «качествования», образуют «стяженное единство». Понятие «стяженное», предполагающее диалектическое единство части и целого, Карсавин заимствует у Николая Кузанского. По Карсавину, «стяженное всеединство» - это всеединство, «сжимающее все моменты» (ФИ, 50). Всеединство как «стя- женное всеединство», таким образом, присутствует во всяком «моменте», и все они в совокупности образуют всеединство Абсолютного. В определенной мере моделью карсавинского всеединства являются не только включенные друг в друга пасхальные яйца, но и литературная форма «венка сонетов». Видимо не случайно, находясь в лагере Абезь, Карсавин заветные свои метафизические идеи выражает в виде именно «венка сонетов». Что такое «венок сонетов»? Сам классический сонет- это сложнейшая литертурно-поэтическая конструкция, состоящая из 14 строк (2 четверостишия, связанные единой рифмовкой, и 2 трехстишия). Венок же сонетов - это 14 сонетов, в которых каждая последняя строка предыдущего сонета становится первой строкой следующего сонета. И вот из этих первых-последних строк складывается 15-й, «магистральный сонет». «Магистральный сонет» и образует «стя- женное единство» всех сонетов, и в то же время он растворен в каждом из «моментов», «качествований» всех других сонетов. Вот магистральный сонет карсавинского венка сонетов, поэтически выражающий его метафизику всеединства:
Ты все один: что будет, и что было, И есть, и то, что может быть. Тебе Сияет все, как на небе светило, И движется, покорствуя Судьбе.
Безмерная в Тебе сокрыта сила. Являешься в согласье и борьбе Ты, свет всецелый, свет без тьмы в себе. И тьма извне Тебя не охватила.
Ты беспределен: нет небытия. Могу ли в тьме кромешной быть и я? Свой Ты предел - всецело погибая. Небытный, Ты в Себе живешь как я, Дабы во мне воскресла жизнь Твоя. Ты - мой Творец, Твоя навек судьба - я.
Рассматривая себя в русле русской философии всеединства, Карсавин вносит в эту философию ряд важных особенностей. Это относится, во-первых, к конкретизации всеединства триединством. И во- вторых, к пониманию всеединства-триединства как диалектическому становлению личности.
Абсолютное осмысляется Карсавиным как Триединство в связи с «православной религиозной метафизикой» (ФИ, 329). Принцип триединства не только увязывает Абсолютное с Пресвятой Троицей (такая связь подчеркивалась еще у отцов церкви), но стремится выявить структуру развития, его движение в тройственном ритме: первоединство - саморазъединение-самовоссоединение. Если моделью «стяженного всеединства» может служить литературная форма «венка сонетов», то временное развертывание всеединства через триединство наглядно представляется стихотворной формой «терцин», к которой также обратился Карсавин в последний лагерный период своего творчества. «Терцины» (ими написана «Божественная комедия» Данте) как бы предполагают реализацию всеединства во времени: рифмовка первой строфы aba переходит в рифмовку второй ЪсЪ, вторая - в рифмовку третьей cdc, третья - в рифмовку четвертой ded и т. д. Вот пример карсавинских «терцин»:
В сомнении коснею у порога Небытия (- начала и конца). - Нет без меня познанья, нет и Бога:
Без Твари быть не может и Творца, Как быть не может твари совершенной Без Твоего тернового венца.
Но нет меня без этой жизни бренной, Без адских мук, без неба и земли, Без разделенной злобою вселенной,
Без мерзких гадов и ничтожной тли. Твоя Любовь меня усовершила В себе. Но разве мы с Тобой могли
Забыть, не бывши сделать то, что было?..
Подчеркивая историческое развертывание всеединства через триединство, Карсавин усматривает основание развивающегося всеединства в личности: «Весь мир - всеединая личность в том смысле, что он - теофания [богоявление], т. е. Триипостасное Божество, чрез Ипостась Логоса причаствуемое тварным субстратом» (Р.-ф. соч.,100); «Всееди- ная личность Логоса - идеал и существо тварного личного бытия. Но в твари мы должны учитывать ее несовершенство» (Р.-ф. соч., 124). Таким образом, Личность выступает как триединство в Пресвятой Троице. Но и человеческая личность «раскрывается как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение» (Р.-ф. соч., 5).
Несовершенство твари выражается в том, что она в виде вещей и животных обладает лишь потенциальным и зачаточным личностным бытием. Вместе с тем индивидуальная человеческая личность не завершает процесс личностного развития. Помимо индивидуальной личности Карсавин вводит понятие «социальной личности» и «симфонической личности». «Социальная группа» мыслится им как «некоторое целое», как «организм» (ФИ, 91). Это и отдельные социальные группы или классы людей, нации, поместные церкви, культурные образования и т. д. Однако «социальная личность» может выражаться в индивидуальных личностях с разной степенью полноты (см. Р.-ф. соч., 126). Несовершенство твари - это «ее разъединенность» (см. там же, 214). Но помимо «несовершенной личности» существует «ее идеальный образ» (там же, 216). «Симфоническая личность» - это совершенная социальная личность. С богословской точки зрения «симфоническая личность» - «полное и совершенное отображение Божьего Триединства» (там же, 66). Говоря аксиологическим языком, «симфоническая личность» - это социальная личность в ее ценностном значении. Отсюда и образно-музыкальный термин «симфоническая».
В своем учении о «симфонической личности» Карсавин развивает идею соборности Хомякова. Представление развития всеединства как развитие личности и всеединого человечества, при котором «высшая личность рождает как свой момент низшую» (там же, 126), позволяет Карсавину освободиться от символа Софии. Лишь в стилизованном под древнее произведение сочинении «София земная и горняя» (1922) Карсавин воспевал «Софию Предвечную» и писал: «Кто же Она как творенье свое? - Конечно, Слово и Ум, Ее самопостиже- нье. Слово же есть Человек, Человек - Соборность, Соборность - София». В трактате же «О личности» (1929) Карсавин «возрожденную тварную Софию», не отличающуюся от «Девы Марии», называет ангелом «всего оцерковленного человечества» (Р.-ф. соч., 218). Кар- савинское понятие «симфонической личности» вобрало в себя, следовательно, символическую мифологему Софии.

Карсавинская метафизика всеединства-триединства, соединенная в середине 20-х гг. с идеологией евразийства, была неоднозначно воспринята русскими философами. Не сомневаясь в громадной историко-философской эрудиции и культуре философских размышлений Карсавина, в его воззрениях усматривали те или иные недостатки, несовместимые со взглядами критикующих. Так, Н. О. Лосский отмечал «пантеистический характер системы Карсавина» и видел его обнаружение в том, что «в ней отношение между Богом и космическим процессом является в некотором роде игрой Бога с самим собой». Н. А. Бердяев в 1929 г. критиковал Карсавина с точки зрения своей персоналистической философии (т. е. философии, провозглашающий приоритет свободы, творчества и ценности индивидуальной личности - персоны). «Совершенно непонятно, - писал он, - что, например, Карсавин отрицает существование человеческой личности и признает лишь существование Божественной личности (ипостаси). Он строит учение о симфонической личности, осуществляющей божественное триединство. Учение о симфонической личности глубоко противоположно персонализму и означает метафизическое обоснование рабства человека».
Философия всеединства-триединства Л. Карсавина гонениями 40-х гг. и лагерной кончиной религиозного мыслителя была окрашена трагической судьбой. В этом аспекте обретает и новое звучание «глубинное ядро его философии, идея жизни-чрез-смерть»2. Мученическая смерть Карсавина и долгое замалчивание его творчества на родине в определенной степени способствовали пробудившемуся в 90-е гг. интересу к религиозно-философским трудам Карсавина, которые и за рубежом многие годы не переиздавались.

Карсавин Л.П.
Малые сочинения

СПб: Алетейя, 1994.- 532 с.
ISBN: 5-85233-009-4
Серия: Памятники религиозно-философской мысли Нового времени

Формат: DjVu 12,7 Мб

Качество: сканированные страницы + слой распознанного текста

Язык: русский

Творчество Льва Платоновича Карсавина (1882-1952) органически входит в традицию христианской философии, что была начата в России трудами Хомякова и Владимира Соловьева. Карсавин словно связует концы и начала этой традиции: он - автор последней философской системы, созданной в ее русле, и он же - в тесной близости с ее родоначальником Хомяковым, близости, включившей в себя глубокое духовное влияние, сходство стиля, характера и даже, может быть, дальнее родство. Как многие фигуры той краткой и удивительной эпохи, что названа Серебряным Веком, Карсавин обладал блеском и широтой дарований. Он начал свой путь как историк-медиевист, сразу выделившись яркими, опередившими свое время работами, где с помощью новых понятий, нового подхода воссоздавались средневековое видение мира и цельный облик средневекового человека. Вслед за тем, однако, грянувшие события русской революции - равно как и философский склад его ума - уводят его мысль к иным и более общим темам. Круг его творчества ширится необычайно. Помимо прежних тем католичества и Средневековья, он пишет о смысле революции и судьбах России, Французской революции и Жозефе де Местре, о Достоевском, о гностических учениях эпохи раннего христианства... - а также исподволь начинает развивать идеи собственной философии истории и религиозной метафизики. Причем, все эти писания удивительно различны по стилю и жанру. Здесь встретились строгий академизм, где каскады цитат и ссьиюк, вольные рассуждения, полные спорных идей и парадоксов, язвительная полемика, мистика и мистификации, набожная проповедь и любовная исповедь. Такая полифония приводит в замешательство; гадаешь, за каким же из этих голосов - подлинный и главный Карсавин. Или за всеми? Но бесспорно одно, что здесь - сложная творческая личность, тонкая, своенравная натура, соединяющая искреннюю веру, глубину, философский дар -с какою-то барочностью, с прихотливым изломом, с пристрастием к вызову, парадоксу, усложненным ходам мысли, порою граничащим с софистикой.
Все эти черты различимы и в зрелом творчестве, после изгнания из России, которому подвергли его большевики осенью 1922 г., вместе с большой группой философов, деятелей науки и культуры. Карсавин прожил наполненную жизнь, жизнь христианина и философа, не уходящего от ответа на все трудные вопросы, что задает мысли и совести наш век. В тридцатые годы, живя в Литве и профессорствуя в Каунасском университете, он создает на литовском языке капитальный курс истории европейской культуры, где на первом плане - история мысли. В годы сороковые, отказавшись уйти на Запад, он оказывается в СССР и, проявляя смелую непокорность сталинской идеологии, с неизбежностью попадает в концлагерь. Арестованный в июле 1949 г., он направляется после следствия и суда в приполярный лагерь Абезь, один из обширной системы воркутинских лагерей. Здесь проходят два последних года его жизни. Больной туберкулезом, он близится к смерти, до последних дней продолжая свои труды по философии и богословию, ведя философские и духовные беседы с собратьями-заключенными. Скончавшись в июле 1952 г., он стал одним из великого сонма новомучеников, который сейчас начинает чтить Россия.
Сказано: железо железом заостряется, а человек - человеком. Мысль Карсавина -не из тех учений, за которыми, безраздельно им доверяясь, следуешь до конца. Но, ставя глубокие вопросы, давая язык для их обсуждения - и в то же время побуждая к несогласию, спору - она как нельзя лучше будит нашу мысль, толкает ее к живой собственной работе. А это и есть ведь - Сократов труд.

С. Хоружий

СОДЕРЖАНИЕ

(К читателю) 7
Мистика и ее значение в религиозности средневековья 9
Saligia 24
Глубины сатанинские (Офиты и Василид) 58
София земная и горняя 76
Noctes Petropolitanae 99
О свободе 204
О добре и зле 250
Диалоги 285
Путь православия 343
А.С. Хомяков 361
Апологетический этюд 377
Об опасностях и преодолении отвлеченного христианства 395
Церковь, личность и государство 414
Россия и евреи 447
Молитва 470
ПРИЛОЖЕНИЯ
1. А. В. Карташев. Лев Платонович Карсавин (1882-1952) 471
2. А. 3. Штейнберг. Лев Платонович Карсавин 478
3. Глеб Сорочкин. Из дневника (к истории Каунасского религиозоно-философского кружка) 499
ПРИМЕЧАНИЯ 522

Религиозный философ и историк-медиевист. Стремился к созданию целостной системы

христианского миросозерцания на основе раннехристианских учений Оригена и других

отцов церкви II-VIII веков, представителей патристики Основные произведения

"Культура средних веков" (1914), "Восток, Запад и русская идея", "Философия истории" (1923), "О началах" (1925), "О личности" (1929)

Лев Платонович Карсавин родился в Санкт-Петербурге Его отец, Платон

Константинович, был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником Мариуса

Петипа Воспитание и образование сына стало предметом особых забот матери

Карсавина - Анны Иосифовны, урожденной Хомяковой, дочери двоюродного брата

знаменитого философа, основателя славянофильства А С Хомякова Сестра философа -

прославленная балерина Тамара Карсавина

Мать Льва Платоновича надеялась увидеть в нем наследника и продолжателя духовных

традиций семьи Надежды матери оправдались Блестяще окончив гимназию, Карсавин

поступает на историко-фи-лоло ический факультет Петербургского университета В

1901-1906 годах он учится в группе профессора И М Гревса, изучает историю,

становится медиевистом Область его интересов - религиозные движения в Италии и

во Франции в эпоху позднего средневековья Еще будучи студентом, в 1904 году

Карсавин женился

После окончания университета он преподает в гимназиях (гимназии Императорского

человеколюбивого общества и частной женской гимназии Прокофьевой), печатает

статьи по истории конца Римской империи

В 1910-1912 годах Карсавин работает в различных архивах и библиотеках Франции и

Италии, а вскоре выходит его первая книга - магистерская диссертация "Очерки

религиозной жизни в Италии XII - XIII веков" (1912), которую он защищает в мае

1913 года Месяц спустя его назначают экстраординарным профессором Петербургского

университета В это же время Карсавин - преподает на Высших (Бестужевских)

женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневрологическом институте, в

гимназии Императорского человеколюбивого общества, является казначеем

Исторического общества

при Петербургском университете Он пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь

(всего 39 статей), печатается в журналах ("Вестник Европы", "Церковный вестник",

В 1915 году Лев Платонович получил должность ординарного профессора Историко-

филологического института Он живет со своей семьей в университетской квартире на

втором этаже того здания на Неве, где ныне расположен восточный факультет Его

научная деятельность сделала его (но - не надолго1) очень обеспеченным человеком

В марте 1916 года он защищает докторскую диссертацию - "Основы средневековой

религиозности в XII-XIII веках, преимущественно в Италии" (1915) Последняя

работа, как и "Культура средних веков" (1918), представляет собой не просто

исследование с некоторыми культурно-историческими обобщениями Карсавин реализует

качественно новый подход Реконструируя историко-культурную реальность

средневековья, он пытается структурно воссоздать картину мира, мышление и

психику средневекового человека, дает возможность непосредственно почувствовать

взаимосвязь материального уклада жизни и духовных структур в культуре средних

веков По существу эти работы Карсавина стали источниками идей для современной

культурологии В них сказывается также неодолимое влечение молодого Карсавина к

философским темам, магическое притяжение к метафизическим вопросам "В своей

книге "История русской философии" протоиерей В Зеньковский отмечает, что, будучи

историком религиозной жизни Западной Европы, Карсавин не только не увлекся этой

богатой историей, но, наоборот, подобно славянофилам, сильнее оттолкнулся от

Запада Единственно, кто привлек Карсавина, это Джордано Бруно и Николай

Кузанский Но вне этого, как подчеркивает Зеньковский, "Карсавин в своих

суждениях о Западе был пристрастен и суров"

Кроме степени доктора истории Карсавин получил, как мирянин - что представляло

большую редкость, - и степень доктора богословия в Петербургской духовной

академии А в апреле 1918 года его избрали экстраординарным профессором

Петроградского университета

1918-1923 годы были исключительно плодотворны В домашнем кабинете Карсавина

зимой 1919-1920 года собирались участники его семинара, поскольку

университетские помещения не отапливались Он участвовал в заседаниях философских

обществ, читал доклады и лекции, сотрудничал в редакции издательства "Наука и

школа", в сборниках "Феникс" и "Стрелец" В этот период им написаны статьи

"Гяубины сатанинские", "София земная и гор няя", "Достоевский и католичество"

Карсавин был человеком стихии огня Его непокорная натура уже готовила ему

непростую судьбу

Революция, разрушившая внешние формы жизни, еще острее и сильнее заставила

Карсавина осознать в себе то, чем он жил и что по-прежнему жило в нем Он начал

проповедовать в петро!радских храмах Карсавин понимал, что это вызов и что

последует ответ, но его влекла Истина

"Все сущее, живое, разумное и умное предстает нам как теофания или Богоявление

все, - даже самое мерзкое и ничтожное, ибо мерзко и ничтожно оно только для

нашего неведения или недоведения, сотворено же "добре зело"

"Попробуем мысленно отделиться от Бога или отъять от себя Божество - Мы сразу

перестаем мыслить, жить и быть, рассыпаемся во прах, истаиваем в совершенное

"Весь мир движется, взыскуя Совершенство" Это - слова из духовной беседы его

книги "Saligia Или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире,

человеке, зле и семи смертных грехах" (1919)

По словам Зеньковского, Карсавину близка судьба человека в его постоянной

зависимости и связи с тем, что "над" ним (Бог, Вечность, "Все"), и тем, что

"под" ним (природа, временность, уносящая все в "ничто")

Кажется, что революция отрицает прошлое, образуя историческую пусты ню, однако

Карсавин постигает и положительно оценивает пафос революции В это время он

издает "Введение в историю" (1920), "Метафизику любви" (1918) В советской

печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного

философа Но Карсавин верен себе

В 1922 году появляется первое систематическое изложение метафизики всеединства в

его книге "Noctes Petropohtanae" ("Петрополитанские ночи") Эта книга, как и

"Поэма о смерти", написанная Карсавиным позднее, в 1932 году, занимает особое

место в его творчестве Обе они - и "Поэма", и "Noctes " - без посвящений

обращены к одному и тому же лицу Имя скрытого адресата - Елена Чеславовна

Скржинская Ее имя в "Поэме о смерти" передано уменьшительным литовским Элените В

связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще", и далее по поводу

"Поэмы" "Для меня эта маленькая книжонка - самое полное выражение моей

метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью"

Ученик Карсавина А Ванеев писал, что "метафизическая мысль Льва Пла-тоновича

имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви - чистой, ясной,

прекрасной и вместе с тем - мучительной, не осуществившейся, но неизменной до

порога старости Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли,

нужно сказать абстракции суть сокровен ные формулы действительности"

Для Карсавина, как и для славянофилов И Киреевского и А Хомякова, любовь -

подлинная тайна бытия Любовь и есть само познание "Никто не может любить то,

чего не знает", и "всякий, кто знает Бога, уже любш Его, и не может любить тот,

кто не знает" Из "метафизики любви" восходит Карсавин к раскрытию тайны

Всеединства В Зеньковский отмечает, что через вхождение в "смысл любви

открывается прежде всего единство человечества, а затем об этом единстве

повествуется, что человечество извечно существует в творческом бытии Божества

Так мы узнаем, что в плотском слиянии создается тело во Христа и в Церковь,

повторяется воплощение Логоса в Невесте"

"Дарует мне жизнь Любовь, а с жизнью и знание, знание живое, достоверное

единством своим И раскрывается во мне великая тайна Всеединства, в котором все

нераздельно едино, а в то же время отлична от всех и бесконечно ценна и моя, и

твоя, и всякая личность, неповторимая и всеми повторяемая Любовь умудряет

нездешнею мудростью, связуя в единстве своем"

В том же 1922 году Карсавин публикует две статьи - "О свободе" и "О добре и

зле", а также работу "Восток, Запад и русская идея"

В опыте русской революции снова вставал вопрос об историческом своеобразии пути

России, о национальном призвании русского народа В центре внимания Карсавина

оказалась тема историософская Нет спору, пишет Карсавин в книге "Восток, Запад и

русская идея", препирательства о мировом призвании русского народа, о его

вселенском значении, смирении и исконном христианском чувстве весьма интересны и

"соблазнительны" "Но почему я должен верить поэтической интуиции Ал Блока в его

"Двенадцати" а не Н А Бердяеву или Вячеславу Иванову9 Почему должен предпочесть

западни чество славянофильству9 Поэты и публицисты - народ безответственный,

мотивов своей интуиции изъяснять не склонный В том-то и беда, что все общие

высказывания о русской идее, судьбах культуры и т д не только привлекательны, а

и неизбежны, являясь самим существом жизненного идеала, и что они в истории

лишены обоснованности" На основе сформулированных принципов исторического

анализа Карсавин определяет специфическое задание русской культуры, русскую идею

Он показывает, что задача православной или русской культуры и универсальна, и

индивидуально-национальна Она должна раскрыть, актуализировать хранимые с VIII

века потенции, но раскрыть их путем приятия в себя созданного культурою жадной

(и в этом смысл "европеизации") и восполнения приемлемого своим "Восполнение" и

есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского

Отмечая народный и творческий характер революции и споря с пессимистами,

Карсавин говорил "Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее9 Я-то, в

противность компетентному мнению русского писателя А М Пешкова, полагаю, что да

и что надо его созидать" Созидание это он видел в сотворчестве с Богом

Выпады Карсавина против советской власти не понравились чекистам "Предвижу

скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати", - говорит философ в

одном из писем летом 1922 года

Вскоре Карсавина арестовали Прочитав постановление о предъявлении обвинения в

контрреволюции, Карсавин написал на обороте "Настоящее обвинение считаю

основанным на недоразумении и противоречащим всей моей общественной

деятельности"

В тот же день Карсавин узнал и о решении его участи - изгнании из страны "

Эмиграция Будущее России не в эмиграции Часть эмиграции, по моему убеждению,

вернется и сольется с Россией (как сменовеховцы), часть рассеется на Западе и

станет западной, часть некоторое время будет продолжать все более слабеющую

борьбу с Советской Россией"

с изгнанниками на борту Для большинства из высланных насильственная эмиграция

стала страшным ударом Утешались лишь тем, что Советская власть протянет недолго

и тогда можно будет вернуться домой

Карсавин пытался прикрыть горькие чувства самоиронией записал в альбом одной

дамы, что изгнание - это Божья кара ему за нарушение седьмой заповеди ("не

прелюбодействуй"), которую ГПУ "по неопытности" смешало со статьей 57-й

Уголовного кодекса

Вначале он обосновался в Берлине в Штеглице Здесь в издательстве "Обелиск" у

него выходят книги написанная еще в России "Философия истории"

(1923), философская биография "Джордано Бруно" (1923), "Диалоги" (1923) В новом

изложении появляется метафизика всеединства - "О началах", "Опыт христианской

метафизики" (1925) В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922

году по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской

Академии, выступает с лекциями на тему "Средневековье", публикует статью "Путь

православия" (1923)

В 1926 году Карсавин переезжает в Париж Как он сам говорит об этом времени - в

общение с иностранными учеными кругами не вступал В этот период он издает книгу

"Святые отцы и учители Церкви" (Раскрытие православия в их творениях) (1926),

предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, "Церковь, личность и

государство" (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках,

принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в

газете "Евразия" (выходила по субботам в Париже в 1928-1929 годах) Евразийское

движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой,

послереволюционной России, а с другой - "осознанием глубокого кризиса

современной европейской культуры Евразийство призывало все народы мира

освободиться от влияния романо-германской культуры Они призывают к созданию

"православной культуры", к возрождению "православного быта", ставят задачу

одухотворения ожившей верой и религиозным сознанием глубин народного бытия

Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы,

и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую

политическую идеологию Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала

Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к

евразийству, в 1925-1926 годы становится одним из идеологов движения

Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая

сила мысли Известно, что из русских философов Карсавин ценил А Хомякова, Ф

Достоевского и С Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем

не на патристику вообще, а на сочинения ев Григория Нисского и ев Максима

Исповедника

Карсавину, как представляется, всегда казались ограниченными ценности

политизированной жизни и мысли Политизированность евразийского движения

неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 года Карсавин фактически

порывает с ним

Соборность - центральная проблема главного труда Карсавина "О личности" (1929)

Личность всегда соборна Человек - образ и подобие Святой Троицы В индивидуальной

личности заключено определенное триединство Личность предстает как самоединство,

саморазъединение и самовоссоединение Тварный образ Божьего Триединства - семья

Мать соответствует определенному первоединству ("Отцу" в Божьем Триединстве),

отец соответствует разъединяющему ("Сыну" Пресвятой Троицы), дитя их

воссоединяет Трии-постасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог -

Итак, подлинная личность соборна. Карсавин называет ее также симфонической

личностью (симфония и соборность для него - тождественные понятия) Сюда входит и

самая малая социальная группа, и все человечество

Коль скоро индивид не подлинная личность, смерти нет, есть умирание

"Эмпирическая смерть не перерыв личного существования, а только глубокий его

надрыв, несовершенный предел, поставленный внутри дурной бесконечности умирания"

Это твердое убеждение Карсавина "Трагедия несовершенной личности заключается как

раз в ее бессмертии Ибо это бессмертие хуже в нем нет смерти совершенной, а

потому нет совершенной жизни, но - одно только умирание"

Карсавин написал специальный трактат о смерти, где изобразил ужасы "полураспада"

покойника Это диалог с самим собой, аргументы "за" и "против" умирания тела

"52 "Ты не можешь представить себе, что умрешь Никто не может себе этого

представить Тем не менее все умирают"

Я вовсе не утверждаю, что не умру тою смертию, которую умирают все люди Такую

смерть я легко могу вообразить Не могу лишь представить себе, чтобы при этом не

было меня Конечно, и я умру, как все Но это еще не полная, не окончательная

53 "Значит, останется душа"

Нет, не душа, а замирающая и беспредельно мучительная жизнь моего тела,

сначала неодолимо недвижного, а потом неудержимо разлагающегося Холодным трупом

лежу я в тесном гробу Сизый дым ладана Но ладан не заглушает сладковатой вони

разлагающегося трупа Мозг уже превратился в скользкую жидковатую массу, в

гнойник, и в сознании моем вихрем проносятся какие-то ужасные, нелепые образы

В мозгу уверенно шевелятся и с наслаждением его сосут толстые, мне почему-то

кажется, красные черви Разгорается огонь тления, не могу его остановить, не могу

пошевельнуться, но

все чувствую

54 "Можно сократить время твоих адских мучений - сжечь твое тело"

А есть ли в аду такое время9 Если же нет, - лучше ли вечный огонь9 Посмотри в

окошечко крематория от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась,

превращается в прах Хорошо ли придумал человеческий разум9

55 "Можно сделать из тебя мумию"

Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а

тысячу лет9 Вечности моей этим не сократишь И чем мерзкая крыса, которая шлепая

хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше

могильного червя9 Быть мощами - особенная мука Кто знает, легче ли она, чем

тление в земле или вечный огонь9

56 "Кончается жизнь тела на земле Кончатся и посмертные муки"

В том-то и дело, что ничего не кончается

60 Вот почему и страшно умереть Смерть не конец жизни, а начало бесконечной

адской муки В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не

исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в

бесконечном умирании мира Разверзается пучина адская, и в ней, как маленькая

капля в океане, растворяется бедная моя

земная жизнь"

За границей Красавин пройдет типичный для русского эмигранта тяжкий путь -

неустроенности, одиночества, безденежья Однажды пробовал даже наняться статистом

на киностудию - способности были наследственные как-

никак сын актера, родной брат знаменитой балерины Тамары Карсавиной, - и

режиссер, посмотрев на него, сразу же предложил роль... профессора философии,

единственную роль, которую он мог играть в жизни.

Но несмотря на все лишения он непрерывно работает, одну за другой пишет книги, в

которых развивает свои взгляды, сводит их в стройную систему. Карсавин

внимательно следит за событиями на родине. Он не может смириться с изгнанием:

"История России совершается там, а не здесь..."

По свидетельству П. П. Сувчинского (мужа средней дочери Карсавина - Марианны

Львовны), в 1927 году Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению

всей семьи, этого приглашения не принял. Он был призван в Каунасский университет

на кафедру всеобщей истории. Семья осталась в Париже. Здесь он издает три

философских сочинения: "Пери архон" (Идеи христианской метафизики) (1928), "О

личности" (1929) и "Поэма о смерти" (1932). Быстро выучив литовский, Карсавин

читает лекции на этом языке, целиком отдается занятиям историческими вопросами.

Уже в 1929 году выходят его работы, написанные по-литовски. С 1931 года Карсавин

начинает издавать шеститомное сочинение "История европейской культуры" на

национальном языке.

В 1940 году вместе с университетом Карсавин переселяется в Вильнюс, а после

включения Литвы в Советский Союз его отстраняют от преподавания. Он временно

занимает место директора Вильнюсского художественного музея. Еще раньше Карсавин

привез свою семью из Франции в Литву и поселился в Вильнюсе всем домом. Его даже

прозвали "литовским Платоном". В эти годы Карсавин поставил себе задачу написать

всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики, однако этот замысел

остался до конца не осуществленным.

Карсавина арестовали в июле 1949 года и приговорили к десяти годам лишения

свободы. За то, что "являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской

организации "Евразия", ставившей своей целью свержение Советской власти".

Евразийство, как его понимал Карсавин, ставило перед собой задачу перебросить

мост от эмиграции на родину, найти общий язык с коммунистами. Перед советской

властью Карсавин никакой вины не чувствовал, именно поэтому он оставался в

Литве, занятой советскими войсками в 1940 и в 1944 годах.

Карсавин был этапирован в Абезь. Абезь - это железнодорожная станция и поселок

неподалеку от Северного полярного круга в автономной республике Коми. Там

находился лагерь для заключенных, предназначенный для тех, кто по возрасту или

по состоянию здоровья был непригоден для работы в каменноугольных шахтах Инты.

В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи

вспоминаются его слова: "Тогда мысль и развивается, тогда и становится

свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют" (1929). Здесь в 1951 -1952

годах он пишет целый ряд религиозно-философских сочинений, включая "Венок

сонетов" и "Терцины", в которых находит поэтическое выражение его метафизика, а

также несколько статей: "О Молитве Господней", "О бессмертии души", "Апогей

человечества", "Об искусстве", "По поводу рефлексологии" и еще на литовском

языке: "Дух и тело" и "О совершенстве"

Карсавин говорил, что только в непосредственном общении с Богом человек из раба

становится свободным. Прошла молва о лагерном мудреце, многие незнакомые ему

люди приходили для беседы. Именно заключенные спасли его рукописи и рассказали о

больнице.

Среди собеседников Карсавина были очень интеллигентные люди: искусствовед Пунин,

инженер Ванеев, считавший себя учеником Карсавина, литовский врач Шимкунас. По

просьбе последнего Ванеев сделал скорбную эпитафию скончавшемуся мудрецу. "Лев

Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 г. родился в

Петербурге. В 1952 г., находясь в заключении в режимном лагере, умер от

милиарного туберкулеза. Л.П. Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге,

который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали

в Творце рождающего нас Отца. И в том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами

и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына

Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и

бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы

уже имеем часть в победе над смертью чрез смерть. Прощайте, дорогой учитель.

Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде

"быть там, где скорбь преображена в вечную радость". Шимкунас одобрил текст,

свернул лист в трубку и вложил в флакон

с плотной крышкой.

Лев Платонович Карсавин был похоронен в приполярной тундре, среди множества

безымянных холмиков. На груди его лежали два креста: один, свинцовый, -

православной веры, данной с рождения, и другой - черный, с миниатюрным

распятием, его подарил перед смертью католический священник. Это был символ:

Восток и Запад в Карсавине соединились в единой вере. Исполнилось заветное

желание Христа на Тайной вечере: "Да будет все едино"

Любимое выражение Карсавина - "спирали мысли". Они, эти виртуозные "спирали",

уводили его от сухой схоластики. Удивляя своими парадоксами, он писал помимо

научных трудов и философских трактатов и лирические книги-медитации о любви и

смерти, и стихи, мучился всеми проблемами современности. Особенно волновала его

С большим запозданием дошла до нас – друзей и современников Л. П. Карсавина весть о его смерти на Уральско-Сибирской каторге уже в 1952 году, 12/VII. Довольно подробные сведения о последних годах лагерной жизни Л. Пл-ча в зауральской тундре сообщены по письмам оттуда и записям очевидцев, живших с ним в лагерях, или только навещавших его там (см. Ватиканское изание Orientalia Chr-na, 1958, «Vom Leben u. Sterben eines russichen Metaphysikers. Em verspatetes Nachruf auf Leo Karsavin † 12 VII 1952»).

При всей скудости и сухости этих сообщений, а может быть, – совершенно ненароком, именно через эту житийную лаконичность, мы потрясаемся, встречаясь тут неожиданно для нас именно с Карсавинской феноменальностью. Она так бросается в глаза, так покоряет нас, что мы невольно как бы слышим окрик, раздавшийся к Моисею из купины горящей: «иззуй сапоги твои ибо место, на котором ты стоишь, место – святое». Мы видим уже просветленного Льва Платоновича. Дошедшее до нас посмертно-житийное изображение лагерно-арестантской жизни Л. Пл-ча радует, прямо чарует нас своей верностью основным чертам его выдающейся личности, известной нам еще с молодых лет.

Я помню, как в годы первой мировой войны (1914–1917 г.) проф. СПБ Унив-та И. М. Гревс (историк – медиэвист) мне говорил: «из всех моих учеников я первым по талантливости ставлю . Но, конечно, выше всех сравнений я считаю сверхдаровитого Карсавина». Лично я начал встречаться с покойным Л. Пл-вичем, как секретарь ист.-фил. факультета Высш. Жен. Курсов. До революции это было женское отделение историко-фил. фак-та СПБ Ун-та с почти целиком входящим в него составом университетских профессоров и доцентов. Лев Пл. – при посещениях Имп. Публ. Библиотеки, стал заглядывать и ко мне. Я был тогда библиотекарем. В этот период он писал свой докторский труд: «Средневековое мировоззрение». Я был на его диспуте. Возражатели упрекали Л. Пл-ча за отрыв от более конкретных тем и за попытку «объять необъятное». Но именно к этому то «необъятному» и потянулась его душа. Он изжил общеуниверситетскую агностическую внерелигиозность и потянулся к положительной средневековой музыке души, дышавшей Богом, естественно, как воздухом. Мне достопамятно деликатное признание в этом самого Л. Пл-ча. Если не ошибаюсь, это было уже летом – осенью 1914 г., когда грянула война. Л. Пл-ч зашел ко мне в богословское отделение перед моим уходом в 4 часа. Разговаривая, мы тихо шагали вместе при хорошей солнечной погоде мимо Гостиного Двора в направлении к Казанскому Собору. Он как то вызывающе изливался о своих неудержимых «карабканьях» на скалу веры, к огню и свету. Я – ему: «дай Вам поскорее опалить в этом огне Ваши крылышки». Он – мгновенно, со сдержанным порывом, заглядывая сбоку мне в лицо, с обычным улыбчивым выражением, отчеканил: «да я уже и опалил»... Я был радостно взволнован этой драгоценной искренностью. Не хотел уже от волнения продолжать разговора, достигшего многознаменательного завершения...

Я приобрел великого собрата для задуманного мной тогда братства православных ученых, писателей и общественных деятелей.

При дальнейших встречах я осторожно, без нажима напоминал Льву Платоновичу о форме церковно-братской организованности и встречал с его стороны общее одобрение. Но и мой час еще не пришел.

Друзья познаются в несчастьи. Революция 25-го октября 1917 г. Мое заключение в Петропавловской крепости. Мое полусекретное освобождение (25/1 1918 г.) с указанием – не жить у себя дома. Вот тут друзья позаботились. Из тюрьмы (Крестов) везут меня на Васильевский остров к проф. В. Н. Бенешевичу. После четырехдневного проживания у него меня перевозят к Л. П. Карсавину. Он – инспектор Истор. Фил. Института. Университетская набережная, рядом с Университетом. Семья Л. Пл-ча где-то в деревне: – кормится. А тут с ним только старичек – отец, по профессии театральный декоратор. Все замерло, все бездействует. На кухне еще есть какая-то прислуга, готовящая обед к назначенному часу из матерьялов довольно скудных. Л. Пл-ч является «со службы» минут за 5–10. Сразу садится за письменный стол и к оборванным строкам, как машина, бойко приписывает 5–10 строк. Сосредоточенность внимания и памяти – феноменальная. Если надо было навести порядок, подметал пол, топил печку, делал себе и нам двоим ванну. Все бойко и всегда с веселой улыбкой. О главном тут я не говорил ни слова, но морально отдыхал в теплоте дружбы и ласки: «я – у себя дома». От Карсавина меня моя сестра – медичка перевезла на три дня к проф. П. Н. Жуковичу. Оттуда я переселился сравнительно надолго (фактически вышло – на 3 месяца) к С. П. Каблукову. Он – холостяк, секретарь Религ. Философ. О-ва. Еще можно было в этот анархический для большевиков период долго жить так тайно, без прописки, под покровом старых дворников, в большинстве приверженцев прежнего быта.

За эти недели и даже месяцы наступающей весны (Велик, пост и Пасха) я успел сговориться со своими друзьями о своевременности создания организованной формы культурных мирянских сил для защиты и церкви в наступившем периоде гонений. Традиционно-исторический образец для нас русских, это – наши противоуниатские западно-русские братства, благословленные всеми восточными патриархами. Пора создавать инициативные группы в этом направлении.

Обнадеживала к этому и личность новоизбранного в СПБ митрополита, молодого викария Вениамина. Он собирал густые толпы богомольцев, совершая пассии в Александро-Невском Соборе. Сей вскоре священно-мученик митр. Вениамин был моим сотоварищем по учению в Академии, лишь одним годом старше меня: Василий Иванович Казанский, Олонецкой семинарии. Естественна смелость попросить у него формального благословения на нашу скромную инициативу: по замыслу большого обще-церковного начинания. А именно, благословения на учреждение мирянского всероссийского братства защиты церкви в эту искусительную минуту гонений. В назначенный день на Пасхе 1918 г., после литургии, мы явились к мит. Вениамину в его лаврские «покои», в тот момент еще незакрытые и неразоренные.

Кто эти – мы? Это была количественно малая кучка. Кроме меня – Л. П. Карсавин, проф. канонист В. Н. Бенешевич и С. П. Каблуков. Последний, в качестве личного друга лаврских монахов и церковных старост столичных соборов, технически подготовил наше свидание с митрополитом. Тотчас после литургии, за чашкой чая митр. Вениамин со свойственным ему детски сияющим лицом, без долгих разговоров, с радостью одобрил наше начинание и благословил нас съездить братски, вместе поговеть перед началом дела в Череменецкий монастырь на Череменецком озере под г. Лугой. Организовал эту поездку друг монахов С. П. Каблуков. Погода нам улыбнулась. Солнце сияло все трое суток, которые мы провели в монастыре, помолились и поговели. Редко я встречал, как отца духовного, столь живого и мудрого тамошнего игумена из простолюдинов, о. Амвросия. Так он здраво, живо судил о вопросах и совести. На обратном пути Л. Пл. сообщил мне, что он приготовил к напечатанию в научно-популярной религиозно-философской серии, возглавлявшейся тогда Ф. Ф. Зелинским, книжку о римо-католичестве и убеждал меня в эту же серию, в том же объеме и стиле, написать книжку о Православии. Через 8 лет уже здесь в Париже, в эмиграции, выполнил это пожелание о. С. Булгаков своей известной книгой, недавно опять перепечатанной.

Тогда в России это были еще последние месяцы, быстро удушаемых остатков свободы мысли, печатного слова и всякой общественности. Аресты, тюрьмы, казни, ссылки. Очередь подбиралась снова ко мне. Легкомысленный, но еще романтик старо-интеллигентского культа свободной мысли, ленинский министр народ, просвещ. Луначарский созвал на 5 июля 1918 г. в Москве профессорский съезд. Благодаря дружеской, хотя и вполне легальной помощи академика С. Ф. Ольденбурга (коллеги моего по Времен. Правительству), я легко получил депутатский лист на поездку в Москву на профессорский съезд. Этот недельный период съезда я единственный раз состоял на большевицком пайке и жил на Ходынке в депутатском общежитии в бараках медицинского факультета. Затем я погрузился в рискованную жизнь без прописки, с переменными ночлегами у друзей. Легально влился в работу Церковного Собора. Как выбранный в члены Высшего Церковного Совета (еще в ноябре 1917 г., во время моего заключения в Петропавловской крепости), я с июля 1918 г. начал заседать в нем, но одновременно стал подготовлять себе убег из СССР на какой либо фронт военно-освободительной борьбы. С патриархом Тихоном я условился, чтобы он вычеркнул меня из состава членов Высш. Ц. Совета, когда я ему сообщу, что делаю опыт ускользнуть заграницу. Так он и сделал затем, по моему извещению. В последнем календаре Гатцука на 1919 г., в сведениях о личном составе новых церковных учреждений моего имени уже нет.

Моя жизнь в Москве за это последнее мое пребывание на родной земле заслуживает еще особого повествования, в частности связанного и с обсуждением в Москве плана и возможностей широкой реализации того дела, на которое наша малая кучка получила благословение митр. Вениамина...

В Москве пред Рождеством 1918 г. я попросил отпуск у патриарха по случаю опасной болезни сестры в СПБ и опять мог с документом члена Собора легально приехать в СПБ «домой». Тут меня ждали дружеские предложения даровой переброски на свободу через финляндскую границу, что вскоре и осуществилось. По «великой Своей милости» Господь через это даровал мне вторую некраткую жизнь и свойственную мне школьно-богословскую работу для родной церкви.

Митр. Евлогий имел благожелательную мудрость решиться без наличных денег купить на государственном аукционе 1924 г. место на 93, rue de Crimee. Скрытое от улицы, как бы «на задворках», непривлекательное для коммерсантов, оно стало подлинным кладом для русской эмигрантской церкви. Первоначальная мысль митр. Евлогия была неумеренно скромна. Создать тут пастырскую школу для всяких добровольцев послужить делу церкви. Между тем процент специально университетских и учено-богословских сил в русской эмиграции оказался необычно высоким. В частности, профессора русских дух. академий влились в болгарские и сербские высшие школы. А в чешской Праге, при сочувствии и содействии исключительных вождей нации, Масарика и Крамаржа, скопился некий избыток русских университетских сил.

При такой обстановке, почти чудесно приобретенное митр. Евлогием место и церковь бывшей до 1914 г. немецкой колонии в Париже, с помещениями для классов, библиотеки, спален и столовой, не могло не наполниться жаждущими учиться и учить. Учено-богословские силы высшего ранга приглашались отовсюду. Приглашался тогда и архиеп. Феофан (Быстров), выдающийся ветхозаветник, гебраист. Но он, потрясенный фактом победы антихриста над последним православным III-м Римом, впал в эсхатологический отрыв от мира сего, ушел в единоличную Фиваиду и умер запостившись в глуши центра Франции. Гостеприимство «человеку Божию» представили у себя самые простые христолюбцы.

Вот в этот момент довольно громких разговоров об открытии в русской эмиграции Высшей Богословской Школы, Л. П. Карсавин был уже среди нас в Европе в числе той группы интеллигентов, которую большевики не решились расстрелять. Под влиянием Луначарского эта группа из 22-х лиц была в 1922 г. просто выброшена в «буржуазный мир». Часть в Германию – Чехословакию, часть за южную границу – из Крыма в Константинополь. В воздухе у нас носилась идея открытия Богословской Академии. Казалось скорее всего в Праге. Л. П. Карсавин раньше всех, как бы щеголяя своими талантами, пишет и печатает два томика патрологии: «Учение об отцах церкви» (YMCA-Press. 1926). Когда митр. Евлогию удалось в 1924 г. приобрести на аукционе имение с церковью и школьными помещениями, ставшее Сергиевым Подворьем, мечта об открытии Высшей Богословской Школы, естественно перенеслась на Париж. О. С. Булгаков, приехавший из КПля в Прагу, без споров уже признан был возглавителем этого научно-богословского и школьного предприятия. Наше Подворье очень примитивно, аскетически убого, но с вдохновением благоустроялось. Когда летом 1925 г. в Париж переселился о. С. Булгаков, у меня в руках было уже письмо Л. П. Карсавина с предложением – стать у нас патрологом. Я с наивной готовностью доложил это нашему декану и был им окачен ушатом холодной отрезвляющей воды. Я оказался круглым невеждой в том, что всей профессорской Праге давно было известно. Да и сам Карсавин нашел нужным увековечить свое бурное переживание в целой книге: De profundis. Л. Пл-ч ничуть не скрывал в университетской среде своего увлечения одной из первых женщин, вошедших в состав университетской корпорации. Что и как было потом, я ровно ничего не знаю. Только высылка из России на Запад, куда Л. П. Карсавин прибыл со своей семьей, повидимому была спасительным освобождением от временно охватившего его кошмара. Л. Пл-ч около 1930 г. очутился в Париже в окружении евразийцев, но партийно-политическая чеканка была преходящей случайностью. Приглашенный вскоре в Литву, в новооткрытый там Ковенский Университет, на кафедру всеобщей истории с обязательством через два года начать преподавать на литовском языке, Л. Пл-ч уже через год начал читать лекции по-литовски. Когда, после безумной попытки Хитлера проглотить всю Россию, Литва с 1940 г. вновь стала частью СССР-ии, Л. Пл-чу пришлось отказаться от театрального костюма литовского профессора и стать просто русским ученым. Не задирая против все сильнее и безумнее порабощавшего сталинизма, после 6-летнего периода покорности режиму, все-же при новых чистках, в конце 1947 г. Л. Пл-ч был беспощадно отправлен на каторжные работы, за Полярный Круг в 600 килом. от Ледовитого океана, между Интой и Воркутой.

Вот тут-то и открыли его римо-католики восточного обряда, собратья по каторжным лагерям. И не могли, не просто, как люди, но именно, как христиане, не поразиться ни с кем несравненной личностью Л. Пл-ча. Они слушали – заслушивались его. Они, как все тянувшиеся к Л. Пл-чу, насыщались от крупиц, падающих от «трапезы богатого», не духовно только, но и телесно. Из столиц ученики, почитатели и близкие присылали Л. Пл-чу узаконенные питательные посылки. И он царски угощал ими окружающих.

Но каторга, есть каторга. Истощение ускорило конец, каковой ощутимо приблизился и наступил. Лев Платонович предсмертно исповедался и приобщился у того униатского священника русского восточного обряда, который был в числе немногих восхищенных слушателей чайных глоссолалии Л. Пл-ча. Тот же униатский священник и отпел и похоронил Л. Пл-ча. Но какое убогое, паспортно-казенное освещение придается латино-римским жизнеописателем этому подлинно карсавинскому принятию напутственного таинства, пусть и в лоне и черте римской церкви. Это не измена, не отказ, не сдача восточной позиции, с предпочтением ей униатско-западной, а просто принятие данной единственной реальности с высоты парящего над ней надвероисповедного, кафолического, вселенски-церковного сознания. Церкви, расколовшись, съузили себя. Эта человеческая, расовая разность не должна, да на деле и не может заглушить в нашей совести высочайшей истины, что мы все – крещеные, все христиане «едино есьмы», как Отец в Сыне и Сын в Отце. (). Чтобы сократить об этом общие суждения, признаемся по совести, что в данной обстановке, в положении Карсавина in extremis, когда в наличности нет своего православного отца духовного, мы сами приняли бы с признательностью к благому Промыслу Божию такое напутствие, даже и прямо от римо-католика. Пусть возглавители церквей претендуют на какую-то божескую, абсолютную «непогрешимость». Они сами ответят за искажение авторитета церкви, за снижение его до уровня языческого суеверия в непогрешимость пап ex sese, sed non ex consensu ecclesiae. им судья!

Но никаким маленьким и узколобым людям не упростить русской гениальной личности Л. П. Карсавина. Ее не вогнать и не уложить в метрическое свидетельство униатского батюшки, что такой то имярек был у него у исповеди и св. причастия. Нет, пусть обольщают самих себя, что они сделали из Карсавина своего конвертита. Ни книги его о римо-католичестве они не уничтожат, ни нашего общего говения в Череменеwком монастыре по благословению священномученика СПБ митрополита Вениамина!

12.07.1952. – Умер в советском лагере историк и философ Лев Платонович Карсавин

(1.12.1882–12.07.1952) – историк христианского Средневековья и затем философ. Родился в Петербурге в семье танцовщика Мариинского театра Платона Константиновича Карсавина и его жены Анны Иосифовны, урождённой Хомяковой, дочери двоюродного брата славянофила А.С. Хомякова. Сестра Льва Платоновича Тамара, следуя профессии отца, стала известной балериной (прима-балерина Мариинского театра, с 1918 г. – в зарубежной группе С.П. Дягилева; скончалась в 1978 г. в Лондоне). Лев же обратил свои интересы к религии и истории в традиции славянофильского предка матери.

В 1901 г. Лев Карсавин окончил с золотой медалью классическую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1906 г. также с золотой медалью. Под влиянием своего учителя И.М. Гревса увлекся религиозной историей западного средневековья, в том числе критикой еретических сект катаров и др. Один из учеников Гревса вспоминал позднее: «Блестящий Л.П. Карсавин в те годы... он любил ниспровергать принятое либеральной наукой... Его религиозность носила оппозиционный духу позитивизма характер и имела яркую эстетическую окраску». Во время учебы в университете Карсавин «являлся к исполнению воинской повинности при призыве 1904 г. и зачислен был в ратники ополчения II-го разряда». На последнем курсе женился на дочери Пермского мещанина Лидии Николаевне Кузнецовой. У них родились дочери Ирина, Марианна и Сусанна.

В С 1909 г. Карсавин преподавал в Историко-филологическом институте, на Высших женских (Бестужевских) курсах и в других учебных заведениях; приват-доцент Петербургского университета (с 1912 г.). 1910-1912 гг. был командирован за границу для работы в библиотеках и архивах Франции и Италии. Защитил магистерскую диссертацию "Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII вв.". В то же время Карсавин написал 49 статей для словаря Брокгауза и Ефрона, где Гревс заведовал отделом истории. В 1914 г. приступил к работе в Историко-филологическом институте в должности ординарного профессора всеобщей истории и инспектора. Высочайшим указом от 1 января 1915 г. он был награжден орденом Святой Анны 3-й степени «за отлично-усердную службу и особые труды». В том же году он опубликовал книгу "Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии", защитив ее на следующий год как докторскую диссертацию. В 1916 г. получил также степень доктора богословия в Петербургской духовной академии.

«... Для него "вера – основа знания, наличная в каждом акте его, наличная и в признании чего-либо истинным". "Когда наука (философия) пытается обойтись без веры и найти свои основания, ... она обнаруживает в глубине своей религиозную веру", ибо "основа нашего бытия, нашей жизнедеятельности и нашего знания дана в вере как всецелом причастии к Истине; только верою можно окончательно обосновать знание".

Этим определяется у Карсавина и отношение науки и философии к богословию. "Хочет или не хочет того наука, но она, особенно же на вершине своей в качестве философии, исходит из некоторых основоначал, которые, притязая на абсолютную значимость, являются высказываниями об Абсолютном", т. е. становятся на путь веры (как всецелого причастия к Истине). Без обоснования в вере философия обрекает себя на то, чтобы быть "знанием гипотетическим"; поэтому, "желая оставаться философским (научным), философское знание обязано сказать: философия должна быть служанкой богословия". "Служанкой, – поясняет тут же Карсавин, – но не рабой ". "Богословие, – пишет дальше Карсавин, – стихия свободного познавательного искания; исходя из него, философия не может стать несвободной"...».

К таковому свободному познавательному исканию Зеньковский относит заимствованную Карсавиным у спорную «мифологию всеединства», которое «обнимает и мiр, и все, что вне его, над ним (Абсолют)». Продолжаем цитировать о. В. Зеньковского:

«Концепция всеединства, завладев мыслью Карсавина, ведет его неуклонно к тем же построениям, как вела она и В. Соловьева. "Космос в Боге становится Богом или Абсолютом"... Карсавин... хорошо понимает, что он приближается к пантеизму и, конечно, тщательно хочет сбросить с себя этого рокового спутника метафизики всеединства – хотя пантеизм, как "горе злосчастье" в русской сказке, так прилепляется к всеединству, что совсем сбросить его становится невозможным. Конечно, это не пантеизм в обычном смысле слова, здесь нет отожествления или уравнивания Бога и мiра, но здесь налицо такое их соотношение, при котором Абсолютное "соотносительно" мiру, при котором оно немыслимо без мiра: в Абсолютном нет свободы в отношении к мiру (ни в акте творения, ни во взаимоотношении с мiром)...

[Правда,] Карсавин сохраняет идею "творения из ничто"; именно учение, что "тварь возникла не из Бога, а из ничто" исключает, по мнению Карсавина, пантеизм... Но мiр [в представлении Карсавина] есть все же лишь "иное" Бога... Мiр творится Богом в свободе, но то, что "Он творит мiр, есть выражение Его несовершенства"... [Неудивителен поэтому и упрек о книге "Философия истории": «Православие автора имеет слишком мало общего с историческим Православием». – М.Н. ]

Что Абсолютное в космос не только не вмещается и вообще не входит в единство с ним, а лишь "сопребывает в твари", по выражению архиеп. Никанора, – этого не чувствует, не понимает Карсавин. Он строит систему, в которой человек и космос, смыкаясь в единство, единятся в "вечном" (хотя вечное в космосе и человек, как луч Абсолюта, как Его создание, вовсе не есть само в себе Абсолют), хотя все слагается в софиологическую концепцию, – но это есть софиология данного нам тварного бытия и только... Если угодно, торжествует победу здесь философия (при всем подчинении ее богословию – мнимом, кстати сказать), богословие же включено фактически в философию...
(Прот. В.В. Зеньковский. История русской философии. Т. II, сс. 382-391 )

Как отметил Зеньковский в другом месте (см. в нашей статье о ), главным пороком системы "всеединства бытия" является неспособность объяснить наличие зла в мiре...

Карсавин о еврейском вопросе

Помимо подвергнутых выше критике фундаментальных философских трудов, Карсавин написал много публицистических работ. Приведем ниже отрывок из одной из них – "Россия и евреи" . Речь идет о трудности для большинства "ассимилирующихся" евреев полностью отречься от еврейства и полностью соединиться с национальностью народа в стране проживания.

«...Ассимилирующийся еврей должен более или менее отчетливо сознавать, что есть некоторое внутреннее противоречие в замене религиозно-национальной культуры еврейства какою-нибудь ограниченно-национальною культурою, которая чаще всего не обладает свойственною еврейству идеею универсализма, особой предызбранности, первенствующего положения среди народов мiра, миссианства и мессианства. Он может обмануться и принять внешний размах и силу, империализм или капитализм данной национальной культуры за ее универсальное значение. Но по существу он остается чуждым всему частному и национально-ограниченному и отрицает все национальное именно как ограниченное и частное. Перестать быть евреем для того, чтобы стать французом, немцем или русским, значит для него променять, подобно Исаву, первородство на чечевичную похлебку. И как сочетать отказ от исключительного значения еврейского народа с признанием того, что пришел Мессия, который должен придти прежде всего для народа еврейского? Преодолеть родное еврейство и стать националистом в среде другого народа, отвергнуть еврейского Мессию и признать Мессию, пришедшего для других... да, это ужаснейшая, не находящая своего катарсиса (разрешения) трагедия. Уж лучше о ней не думать, лучше чем-нибудь ее заглушить!

Она и действительно заглушается, если еврейство променивается на “общечеловеческую” культуру и еврейская религия – на религию универсальную. К несчастью, понятия “общечеловеческого” и “универсального” в этом случае являются понятиями мнимыми и даже не соответствующими универсализму исконного, подлинного еврейства.

Вот почему ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа еврей неизбежно становится абстрактным космополитом . Он не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, интернационалист . Он исповедует не национальные идеалы, которые кажутся ему ограниченными и частными, но идеалы “общечеловеческие”, которые вне своих национальных индивидуаций абстрактны, безжизненны и вредоносны .

В политике он склоняется к идеям отвлеченного равенства и отвлеченной свободы, т.е. делается демократом; к тому же, по отсутствию связи с конкретною и потому всегда национальною действительностью и по свойству своего ума, радикальным демократом . В сфере проблем политико-социальных он превращается в социалиста, к тому же в наиболее безстрашного по своей последовательности и наиболее систематического, т.е. в “научного” социалиста и в коммуниста . Только этим путем может он сохранить остатки своего национального еврейского универсализма и своей национальной универсалистической религии, хотя и не без существенного искажения того и другой.

Нет ни малейших оснований понимать мою мысль так, будто ассимилирующийся еврей всегда и везде до конца осуществляет внутреннюю диалектику своей природы, будто он, например, обязательно делается явным и сознательным врагом всего национального. Он может допускать и признавать национальное, даже ревновать лаврам лорда Биконсфильда. Но, если он последователен, он приемлет национальное, как нечто вторичное, несущественное...

Общечеловеческая культура преподносится ему как симфоническое единство частных и национальных культур. Ведь такое единство по необходимости иерархично и первое место в нем для всякого данного момента (да и вообще) должно принадлежать какой-нибудь одной национальной культуре. А легко ли еврею отречься от веры в вечное первенство культуры еврейской? Недаром же даже разорвавшие с еврейским народом евреи с особенным вниманием относятся к успехам именно евреев, говорят, часто не без высокомерия, об одаренности еврейского народа, создают репутацию ученым, литераторам, художникам из евреев. В России приходилось за годы революции встречаться с такими фактами, что еврей-христианин, резко враждебный всякой революции и всякому социализму, не мог скрыть своего удовольствия при виде талантов и успехов еврея Троцкого. Говорю не в осуждение, тем более, что и сам считаю Троцкого человеком талантливым, а в объяснение, и не считаю нужным скрывать добросовестно и безпристрастно наблюдаемые мною факты...

Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. Они возможны, как страшные призраки, только на почве ее разложения. Они должны наталкиваться на сопротивление со стороны здоровых ее элементов тем более решительное, чем здоровее культура... Да, ведь и сами ассимилирующиеся евреи должны быть после всего сказанного нами поняты как продукты разлагающейся периферии еврейской культуры ... Вот эта-то вечная взаимная борьба, иногда глухая, иногда явная, между здоровыми элементами культуры и ассимилирующимися евреями и объясняет, почему такие евреи чувствуют себя всегда обиженными, угнетенными, почему они всегда насторожены и болезненно чувствительны, почему волнуются только услышав слово “еврей”.

Не легко вечно оставаться на вторых местах и еще чувствовать объективную, но часто конкретно неуловимую, враждебность к себе со стороны “акциденций” общечеловеческой культуры. Тут и революционером сделаешься. А еврей ассимилирующийся и без того по самой природе своей – революционер . Ибо он – враг органической национальной культуры, которая ему мешает и его теснит, и естественный союзник разлагающих ее “революционных” процессов... Принято объяснять революционность рассматриваемого типа евреев внешними условиями: гонениями, ограничениями, погромами и т. д. Но все это лишь следствия и внешние доказательства указываемого нами основного факта...

Вот об этом последнем типе евреев [интернационалистов] мы до сих пор и говорили. В отношениях к нему один из источников современного антисемитизма , но признание того, что он существует, описание отличительных его черт и попытка раскрыть его внутреннюю диалектику, даже оценка его с точки зрения религиозных и культурных ценностей являются не антисемитизмом, а научно-философскими познавательными процессами. Научное познание не может быть запрещаемо и опорочиваемо на том основании, что приходит к выводам, для нервозных особ неприятным...

Тип ассимилирующегося еврея определяется идеологией абстрактного космополитизма или интернационализма, индивидуалистическими тенденциями в сфере политических и социальных проблем (демократизмом, социализмом, коммунизмом), активностью , направленною на абстрактные и предельные идеалы и не знающей границ, т.е. утопизмом и революционностью , а потому нигилистическою разрушительностью. Все эти черты характерные, и даже часто в указанном сочетании характерные не только для еврея, у еврея специфически окрашены и индивидуилизированы его “прошлым” – его происхождением и “промежуточностью” . Ибо он уже не еврей, но еще и не “нееврей”, а некое промежуточное существо, “культурная амфибия”, почему его одинаково обижает и то, когда ею называют евреем, и то, когда его евреем не считают…

Этот тип не опасен для здоровой культуры и в здоровой культуре не действенен. Но лишь только культура начинает заболевать или разлагаться, как он быстро просачивается в образующиеся трещины, сливается с продуктами ее распада и ферментами ее разложения, ускоряет темп процесса, специфически его окрашивает и становится уже реальною опасностью.

В XVIII веке европейская культура вступила в период индивидуалистического распада. Это сказалось, между прочим, в расцвете рационалистически-демократических идей (немного позже – капитализма) и утопического, сначала даже явно религиозного, социализма. Здесь именно и проявилась активность рассматриваемого нами типа. Отрываясь от еврейства, ассимилирующиеся евреи стали широкими волнами вливаться в европейскую культуру. Они сливались с европейским капиталистическим мiром, его радикализируя, и, с другой стороны, с европейскими демократическими, а еще более – социалистическими течениями. Не они их вызывали к жизни, но они, в полном соответствии с тенденциями этих течений, способствовали тому, что эти течения становились все более радикальными, революционными, абстрактными и материалистическими (ибо это одно и то же, абстрактность и материализм). Так новая фаза европейского социализма связалась с еврейскими именами и еврейскими чертами. Он утратил прежнюю расплывчатость и прекраснодушие, сделавшись сложною, талмудически разрабатываемою системою и незаконно монополизировав эпитет “научного”, и, став боевою и революционною доктриною, превратился в интернациональное движение и универсалистическую абстрактную религию...

Поэтому денационализирующееся и ассимилирующееся еврейство наш вечный враг, с которым мы должны бороться так же, как оно борется с нашими национально-культурными ценностями. Это – борьба неустранимая и необходимая . Какие же наилучшие способы и формы борьбы?

Побеждает сильнейший; и первое условие победы – самоусиление и саморазвитие. Без этого условия не помогут никакие скорпионы; при выполнении его скорпионы не нужны. Проникнемся, действенно проникнемся сознанием абсолютной “православной” обоснованности нашей культуры, сознанием ее единства, ее цельности и органичности. Попробуем целостно ее осуществить. Тогда не будет в ней процессов внутреннего разложения, не будет распадов и трещин, точек приложения для чьей-либо разрушительной деятельности, сознательной или безсознательной. Тогда не опасны будут ни материализм, ни интернационализм, ни социализм, ни все прочие подрывные идеи и гипотезы. Их просто не будет, как действенных сил разложения, и у денационализированного еврейства окажется отнятою почва для вредной деятельности, вернее, – для соучастия во вредной деятельности.

Конечно, здоровая государственность предполагает активную борьбу с культурно-вредными течениями. Такая борьба вестись должна, и она будет вестись. Но ведь мы установили, что гибельные потенции ассимилирующегося еврейства становятся действительными, актуальными не сами по себе и из себя, а только при реальной наличности однородных им тенденций в самой культуре. В реальном вредном для культуры течении уже произошел осмос еврейского с национальным, и с ним, этим течением, приходится бороться как с целым. Оно не будет уничтожено тем, что доступ в него евреям будет закрыт, если бы даже такая фантастическая идея относилась к области осуществимого. От этого оно не зачахнет, ибо не одними же евреями оно питается. Так, борьба с денационализированным еврейством может быть только косвенною и опосредствованною .

Но ведь “тип” все-таки вреден, хотя бы угрозою актуализации своих потенций, и какая-то борьба с ним нужна . Пускай культура здорова и вырабатывает против него здоровые реакции всего своего организма. Она всегда может заболеть, и тогда сразу же подвергнется усугубленной опасности. Разумееся, борьба, честная борьба, нужна. Но как она возможна?..

Надо помочь и еврейскому народу в его борьбе с разложением его периферии , помочь путем содействия его религиозно-культурному сохранению и развитию ... Считая религиозно-культурный еврейский народ нашим естественным союзником в борьбе с его денационализирующейся и ассимилирующеймя, разлагающейся периферией, я в то же самое время не признаю возможным резкое их разграничение ...

Еврей, скептически и даже отрицательно относящийся к вере отцов, еврей, забывший ритуализм и весь быт еврейского народа, еврей, сознательно ни во что не верующий, – все же может быть по существу своему религиозным. Часто он извратит свою еврейскую религию в плоскую религию человечества, если в не менее плоскую религию разума. С годами и в нем может заговорить еврейская душа, и окольными путями он направится к вере отцов, подойдет к ней и только не всегда ее узнает. А это значит, что и прежде не совсем угасал в его душе огонь веры, что он всегда был, хотя бы и сам того не сознавая, религиозным евреем. Да и еврейскую периферию можно понять, только поняв извращаемую ею, но еще не угасшую в ней религиозность...

Однако, еврейский народ не только наш союзник, но и наш противник. Еврейство и христианство противостоят друг другу как притязающие на единственную истинность своего учения, хотя христианство и уповает на то, что все народы (в том числе и евреи) обратятся ко Христу, а еврейский народ, отрицая явление Мессии, верит лишь в победу еврейства как в первенствующее его положение среди других все же спасающих людей религий , и чуждается прозелитизма. Еврейский народ противостоит христианским народам более, чем любая из иных религий.

Еврейство связано с христианством одним Мессиею, Который к евреям пришел и Которого они отвергают. Мы признаем Иисуса Христа, Мессию и Богочеловека, Который по человечеству кровно связан с еврейским народом и Который прежде всего пришел к чадам дома Израилева и Который нас сделал новым Израилем, Израилем духовным (Гал. 3, 26-29; 6, 15 сл.; Рим. 2, 28 сл.). Как же Израиль по плоти отделен от Израиля по духу? Неужели же два Израиля? Нет: или мы, христиане, избранный народ Божий, Израиль, или евреи . Этот факт в современном европейском сознании затемнен тем, что западное христианство отпало от Православия и распалось на ряд исповеданий и сект. Таким образом ослабело сознание единой истинной веры, “единого рода христианского”, и вместе с ростом неверия, религий человечества и разных теософий и вместе с усиленным взаимообщением разных религий, – христианство стало восприниматься, как одна из них. Наступила эпоха релятивизма, внешне устранявшего, но не преодолевшего антисемитические тенденции, которые были ослаблены и тем, что ослабели органические силы культуры, а симптомы ее упадка принимались за ее идеалы...

Мы считаем "антисемитизм" одним из самых отрицательных явлений. Но возьмем его как симптоматический факт. Тогда окажется, что ослабление его в современной Европе – признак не совершенствования, а упадка еропейской культуры. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть...

Он [еврейский народ] – исконный и вечный враг Православия. Но нам сказано: “любите врагов наших”, и у нас нет и не должно быть другого средства борьбы с ним, кроме любви. А любовь не внутреннее чувство, не бездеятельное прекраснодушие, а вовне проявляющаяся действенная сила. Признак истинной любви в том, что она активна и плодоносна, в том, что она безкорыстно стремится к благу любимого. В чем же благо еврейского народа, как не в обращении его ко Христу? Православие и стремится к тому, чтобы еврейский народ обратился в православие, но свободно и себя сохраняя . Идеалом Православия должен быть, по моему разумению, еврейский народ, как православная еврейская церковь , дабы отдельные, разрозненно ныне обращающиеся ко Христу евреи в Православной Церкви нашли, наконец, и эмпирически свой еврейский народ, от коего, ради Христа, они оторвались. Последняя цель не в обращении отдельных евреев, отнюдь не в том, чтобы свести такими обращениями на нет еврейский народ, но – в обращении самого ветхого Израиля...

В России Православие и еврейский народ резче противостоят друг другу, чем еврейский народ противостоит христианству на Западе. Но “столкновение” происходит в России на религиозной и общей почве...

Конечно, еврейская религия – самый сильный и страшный враг христианства, не сравнимый с язычеством, единственный сильный враг. Ибо еврейство потрясает самое веру пламенным порывом самой веры; ибо только оно посягает на самое основание веры – на Христа Богочеловека. Но именно весь ужас религиозной трагедии еврейства и открывает бездны Богочеловеческой любви. Вот почему наша последняя цель и наше драгоценнейшее упование – в обращении еврейского народа ко Христу, в воcстановлении православной еврейской церкви, как самого и всего еврейского народа. Наш религиозный долг в том, чтобы направить на осуществление этой цели все наши усилия... Еврейского вопроса, более и первее всего религиозного, не удалось и никогда не удастся разрешить внешним насилием или лукавством. Его не удастся разрешить и на почве торжествующего в Европе релятивизма. Но его можно разрешить на основе истинного христианства, на основе Православия.

Только православный народ может разрешить проблему еврейства, ибо только в связи с ним может ее разрешить сам еврейский народ...

Развиваемая нами точка зрения встретит, конечно, упреки в утопизме...»

("Версты". Париж, 1928, № 3 сс. 65-86 )

М.Н. При многих верных описаниях проблемы, предлагаемое Л.П. Карсавиным решение – действительно, утопизм. Священное Писание говорит нам о том, что в конце истории будет царство антихриста – того самого "иного мессии", машиаха, которого ждет неразложившийся "религиозно-культурный еврейский народ" для своего господства над мiром. Предотвратить это не в наших силах, ибо мiр во зле лежит, евреи же попущены Богом в своем христоборчестве, чтобы мы воочию видели действия сатаны и сами не становились такими. Немногим, видимо, удастся стать по-настоящему православными, преодолев свою кровную клятву (см.: Диспут Назарова с Кацманом. Часть 4: